Начало войны, отступление, окружение, плен, освобождение.

В 1937г., после окончания Киевского Кино-института я был призван на срочную службу в г. Житомир в отдельный радио-разведывательный 304 батальон в команду одногодичников. Работали мы тогда на коротковолновых станциях 11-АК (армейская коротковолновая). Работали на ключе и приеме на слух. Следили за Польшей. После успешного завершения службы мне присвоено было звание младшего лейтенанта запаса.

Демобилизован был в 1939 году, поступил на Киевскую Кинофабрику (студию Довженко), где работал над фильмом в группе «Большая жизнь» ассистентом художника-постановщика.

В августе 1939 г. получил повестку в Подольский райвоенкомат Киева, и был направлен в роту связи Автотранспортной бригады командиром взвода для участия в освобождении Западной Украины. Наша рота связи обеспечивала связь подразделений бригады на марше и участвовала в боевых действиях. Военные действия были вскоре закончены и после освобождения Западной Украины мы дислоцировались в г. Староконстантинове Каменец-Подольской области, и готовились к военным действиям в Финляндии, но они прекратились к нашему выезду. Я продолжал служить командиром взвода связи и обучал красноармейцев моего подчинения, кроме телефонной и радио-связи еще и вождению, т.к. в автотранспортной бригаде водить грузовые машины были обязаны все. (Командир роты связи был ст. лейтенант Лазарев). В ноябре 1940г. приписной состав демобилизовали, и я снова поступил на Киевскую Кинофабрику уже в группу «Александр Пархоменко» 2-м художником.

Ничего не вызывало тревоги. Всё было нормально, работал с увлечением, когда в июне (приблизительно 12-14-го) пришла повестка из Подольского военкомата, чтобы прибыть с вещами для отправки в Дубно (Ровенской области). Помню, я сказал в досаде: «Опять на переподготовку!» В военкомате сказали, что эшелонов нет, идите, ждите повестку. Я пришел на кинофабрику, удивились, как это нет эшелонов, зашел на квартиру к художнику Морицу Уманскому. Он посмотрел на меня и сказал: «Через 2 недели будет война». Несмотря на то, что Уманский был вхож в «высокое начальство», был орденоносцем, что до войны имело особое значение, я слова его пропустил мимо ушей, так как знал, что все спокойно. Англию, которую я хвалил на политподготовке, читая её после инструктажа бойцам своего взвода, уже ругаю, а, по новому инструктажу, Германию хвалю, так как у нас с ней наладились отношения, слово «фашизм» не употребляю. И что главное – не отвечать на провокации. В общем, так: тебя бьют, а ты делай вид, что не тебя, терпи, пока будет приказ обороняться.

19-го июня 41г. я получил повестку из военкомата явиться 20-го для отправки в часть. Попрощался я дома как-нибудь и направился в военкомат. Туда пришли еще 2 младших лейтенанта: Цибульский Яков и Данчевский Владимир, и мы втроем получив проездные литера, поехали на Львов. В дороге мы ничего тревожного не замечали, из Львова на Дубно, из Дубно на машине на аэродром, в летний лагерь. Представились командиру роты связи, получили обмундирование, знаки различия, и вечером зашли в командирскую столовую, где поужинали с пивом. Все было нормально, настроение хорошее. Нам выделили палатку на 3-х, и мы пошли спать. Мои товарищи служили только на срочной службе, а мне пришлось служить больше и лучше знать распорядок в частях. Вот я и говорю: «Сегодня суббота, а я уже знаю, как любят устраивать «тревогу» ночью на воскресенье, так что обмундирование ложите аккуратно, сапоги ровно и портянки сверху, чтобы в темноте сразу найти». Мы за дорогу устали и заснули крепким сном. Как вдруг страшный, не слыханный до этого грохот. Я вскочил и крикнул: «Сказал, что будет тревога!» Мы выскочили из палатки. Дневальный говорит: «Товарищи командиры, вас можно поздравить, вы попали на начало войны, немцы напали на Советский Союз».

Меня направил командир роты на аэродром, наиболее опасный участок. Аэродром находился в полутора километрах от лагеря, и я бегом пустился туда. По дороге лежал убитый командир, он лежал, как живой, только немного вздутый, видно взрывной волной. На аэродроме мне представилось страшное зрелище. Примерно 20 самолетов лежали в разных положениях, развороченные, разорванные и обгорелые. Часть самолетов стояла безмолвно смотрящая на своих товарищей. Вышка со спаренными в 4 пулеметами валялась на земле так и не выстрелившая ни одного патрона. Я спустился в землянку телефонистов, три красноармейца дежурили у телефона. Связь была оборвана. Я принял командование и велел найти обрыв, чтобы связаться с другими пунктами постов ВНОС (наблюдение, оповещение, связь). Через 3 часа связь была восстановлена. На оружейном складе я получил пистолет и патроны к нему.

Полк, которому была придана рота связи 295-го батальона аэродромного обслуживания, был истребительный, и на нем находились самолеты «И-16» и «Чайки». Самолеты в скорости уступали «мессершмидтам», хотя и имели легкую подвижность в воздухе. Налеты фашистов были почти ежедневны. Нападали всегда по 9 мессершмидтов, шли низко, со стороны солнца, рассыпались над аэродромом, бомбили и, пикируя, стреляли из пулеметов.

Вокруг аэродрома выкопали окопы в рост человека, куда и прятались от бомб и пуль, кто находился на аэродроме. Больше на земле противник самолетов не заставал. Я, получив оповещение из пункта наблюдения о противнике, движущемуся в нашем направлении, немедленно разыскивал командира полка, и все самолеты поднимались в воздух и вступали в бой. Однажды, я как всегда подтянутым подбежал к командиру полка и по всем правилам строевой подготовки доложил о надвигающейся опасности. Летят к нашему аэродрому 9 мессершмидтов. «А вы кто такой?» «Младший лейтенант роты связи аэродромного обслуживания Тартаковский». «Доложите своему командиру, что я объявляю вам благодарность!» Я повернулся по команде «кругом» и побежал к своей землянке.

Помню случай: сильная бомбежка на аэродроме со стрельбой из пулеметов, а я мчусь по открытой площади аэродрома, из щелей кричат: «прыгай сюда, сюда», а я все ищу кого-то, выполняя приказ. Иногда спрашивают: «Страшно ли на войне?» На это отвечу: «командирам нет», им некогда подумать о чем-то, кроме как о своих обязанностях, о своей ответственности за подчиненных, за технику, за выполнение беззаговорочное приказа. Командир все время думает, решает, ведь он за все отвечает. Страшно только гражданским, у которых семья, жена, отец, мать и дети часто малые: что делать, куда идти, где спасение? Еще бывает страшно солдатам в период отдыха и затишья, когда вспоминает родной дом. Но солдату дадут приказ – надо выполнять, тогда ему не страшно. А командиру отдыха нет, всё, кроме войны, где-то далеко и закрыто туманом.

Враг приближался. Спустя 10 дней летчики оставили аэродром, перебазировались дальше от границы, и я был отозван в наше подразделение роты связи. Все были на местах, и батальон аэродромного обслуживания поехал на машинах вслед за истребительным полком на следующие аэродромы. Последний наш аэродром находился уж в Носовке Черниговской области, и там я снова командовал постом ВНОС, обслуживая телефонную связь с другими постами оповещения. Тут я впервые увидел улыбающиеся и смеющиеся лица летчиков. Ведь у них уже были самолеты «МИГ» и «ЛАГ», которые на равных могли драться с «Мессерами». Но не долго мы стояли на этом аэродроме. Вскоре мы снова на машинах, я на радиостанции 11-АК с обслуживающими ее красноармейцами, остальные на других машинах вклинились в колонну движущихся войск.

Эта дорога была трудная. Повсюду разруха после бомбежек, магазины без присмотра, всё растаскивают во все стороны, войск масса, жителей мало, особенно Луцк (Тернополь) производил страшное зрелище. Всюду пожары, улицы завалены горящими телеграфными столбами, дым повсюду и впечатление вымершего города. Помню Новоград-Волынск и другие города, оставлявшие горькое впечатление. Над нашими войсками все время наблюдают «рамы» (самолеты Фоке-Вульф) и всю дорогу бомбят и бомбят. Передвигаемся больше ночью. Однажды ночью – паника, прорвались танки. Мы вооружились бутылками с горючей смесью и залегли наверху дорожных насыпей, но танков не было. Поехали дальше и вот, на перекрестке колонна свернула влево, а наша машина с другими прямо. Когда рассвело я с ужасом увидел, что наших никого. Трудно передать мое отчаяние! Что делать. Солдаты и комсорг говорят, что надо искать своих. «Где» спрашиваю я, возможно ли в такой неразберихе, в скоплении машин и народа найти свою часть? Я настоял на своем, приказал оставаться на месте, а я найду какую-нибудь часть и будем в ее ведении, а иначе это будет дезертирство. Нашел я командира какой-то пехотной части, получил у них хлеба и повидла, чем накормил своих подчиненных. Командир приказал нам связаться с кем-либо, т.к. у него нет никаких информаций. Мы расставили антенну, и радисты прослушивали эфир, но за несколько часов не удалось ни с кем связаться, всё было глухо. К вечеру часть снялась и мы с нею по их пути. Днем, один мой красноармеец во время долгой стоянки т.к. была «пробка» от бомбежки, прибежал ко мне и кричит: «тов. мл. лейтенант, там наши!» Я побежал с ним. Были у меня в жизни какие-то радостные моменты, но то, что я ощутил при виде своих, нельзя ни с чем сравнить. Мое сердце было готово разорваться от радости, я как бы сбросил тысячу пудов со своих плеч. Какая радость! И какой страх потерять своих в такой тяжелой и ответственной обстановке. Я командиру роты похвалил своих солдат за то, что не впали в панику, присоединились к части, пусть не наша, но все же свои!

Мы двигались все дальше. Беспрерывные бомбежки забирали у нас людей, двигались медленно, т.к. повсюду завалы разбитых машин, пока сбросят их в кювет, снова бомбят. Убитых оставляют, никто ими не занимается. Застала бомбежка нас на открытом месте, справа болото, слева возвышенность дороги. Я и боец, мы оба в касках на корточках к дереву головами у земли, с пикирующего бомбы прицельные с воем летят и кажется, что в нас, и за каждой бомбой боец говорит: «эта наша». Отбомбились фашисты, не все поднялись.

Зенитной артиллерии почти нет, никакой защиты от бомб и пуль из самолетов. Да еще и выучка плохая. Где-то над дорогой появилась «рама», висит над нами, фотографирует, держит связь со своим аэродромом, так и знай – через 5 минут жди бомбежку. Бьют наши зенитки из 4-х мест по одному самолету, который вертится на месте, сотню снарядов выпустили, все смотрят, надеются, негодуют, ругают зенитчиков, как только могут, а клубочки разрывов то сбоку, то ниже, то выше. Так и ушел самолет. Через несколько минут на большой высоте слышим характерный гул немецких самолетов, а гул у них прерывистый, сразу узнаешь. Заход, и началась бомбежка!

Всё движемся вперед, в смысле назад, чувствуется, замкнет нам дорогу немец. А дорога трудная, вся в завалах техники. На мосту через Днепр застала нас бомбежка, Стоим на мосту не движемся, думаем, что может, пройдет, а он бьет по мосту, но тоже то левее, то правее, так при нас и не попал, лишь пулеметами обстреливал. По дороге на Пирятин хотели мы проскочить открытое место. Жара, воды нет залить в радиаторы, они кипят, выжимаем скорость, а тут «мессеры». «Воздух!» Укрыться негде, колона продолжает двигаться, несмотря на обстрел из самолетов пулями. На остановке подбежал к нам красноармеец, взволновано говорит: «Мл. л-та Цибульского убило». «Как?!» «Ехал на подножке, из пулеметной очереди». Тяжелая утрата, но назад никто не поедет, нет никакой возможности. Колона едет дальше, и опять бомбят, проезда нет. Затор, все выскочили из машин и залегли, где кто мог. Бомба разорвалась возле нашей машины радиостанции 11-АК, загорелась она, была вся в огне, трещали разрывы запаса патронов в машине. Нет уже больше нашей, дорогой для нас радиостанции, мы уже пешие.

Собрал я свою команду, и двинулись дальше на остатках машин нашей роты. Подъехали к Пирятину, вышли, говорили с гражданскими, которые ждали от нас совета, защиты, как быть. Утешать нам было нечем, они видели все. Они не эвакуировались, им все говорили: не надо паники, скоро отобьют. Много слёз.

Все мы голодные, запасов никаких, жители стараются чем-нибудь угостить, но у самих не хватает. Едем дальше, остановка. Начфин выдает всем командирам зарплату за 6 месяцев вперед, раздают солдатам, раздают обмундирование новое, кто хочет, меняет на новое: сапоги, брюки, белье. Выдают всем по три черных больших сухаря и всё. Видно, мы в окружении. Ехать некуда, все спешиваются и идут дальше.

Прошло еще 2-3 дня. Начштаба приказывает снять петлицы и знаки различия. Перед нами тупик. Роща с обрывом вниз, а там река. За рекой на том берегу немцы, их даже видно. Вся роща набита нашими военными до отказа. Её обстреливают все время из минометов. Мина летит с воем и падает где-то, крик. Но больше сочувствуем, чем помогаем. Ведь ничего нет, подразделения разрознены, командование растеряло своих бойцов. Десятки тысяч военных скопились в этой роще. Многие без оружия, винтовки во многих местах валяются. Я поднял одну и носил её на случай прорыва. Кобур пистолета пришлось выбросить, а пистолет носил в боковом кармане шинели. Вечером собрали нас, тех, кто с винтовками для прорыва, но прорыв не удался: нас обнаружили и оттеснили пулеметным и автоматным огнем. Тут я понял, что такое автомат, и как дорого для нашей армии оказалось почти полное их отсутствие. Автомат, а если их несколько, создают впечатление, что стреляют с разных сторон, и одиночные выстрелы в таком положении, да еще в темноте, просто бесполезные.

После 3х дней под постоянными разрывами мин, ночью нас решили вывести из окружения. Передавалось по людям: «Готовится к выходу». Тысячи людей поднялись с мест и двинулись вслед за передними, когда вышли на открытое место, нас обнаружили, начался какой-то свист, сигналы как бы птиц и стрельба из ракетниц – подвешивали «фонари» над нами. Тогда все ложились и прекращали движение. Затем подымались и шли до следующего «фонаря». Часам к 4-м утра, когда стало рассветать, поняли, что идти дальше нельзя, нас заметили.

Когда очевидным стало наше полное окружение, я из винтовки вынул затвор и закопал, а ее оставил. Закопал под деревом мои документы и паспорт, оставил лишь при себе военный билет и пистолет. Мы подошли к огромной скирде соломы. У скирды сидели и лежали сотни военных. Все смотрели вдаль на село и думали, как бы туда пойти. Рядом лежала разбухшая лошадь и пощипывала траву корова. Одна из солдаток попыталась ее подоить, но вымя было давно не доено и ничего не вышло. Часам к шести утра услышали крик: «Танки, танки!» Сильный грохот быстро приближался. Снизу, с левой стороны показалась колонна танков. С грохотом и пальбой из пулеметов они объехали скирду и дали очередь из первого танка. Кто-то крикнул: «Белый платок, Белый платок!» Замахали чем-то белым, пулемет замолк, люк открылся, из него показался в черном и крикнул: «Рус, выходи». Люди двинулись в указанном направлении, я всунул в скирду документы, деньги и пистолет и пошел за всеми.

Нас окружили мотоциклисты, видно отдохнувшие, сытые, побритые, и обыскали всех. Я был в каске и ремень на шинели. Каску - «век!», ремень - «век!» и остался без головного убора. Мы видели проезжавшую мимо колонну немцев. Они еще не знали, что им предстоит, но пока они были веселые. На радиаторах машин они приделали накрест советские сабли, на фары в насмешку надели маски наших противогазов, шла тяжелая артиллерия, грузовые, не виданные нами огромные машины, всё скрежетало и внушало уверенную силу. Я, идя рядом с Данчевским, говорю: «Неужели все пропало? » — «Ты же сам видишь», сказал он горько.

Нас привели к месту, где сидели уж тысячи военных. Сели по команде. Вышел один из немцев и скомандовал: «Евреи и политруки, выходи!» Помню, сидел я, машинально на земле ковыряю патроном, который остался у меня от пистолета и спрашиваю: «что делать?» «Да сиди», ответил мне Данчевский. Вышли несколько человек, среди них оказался один в немецких сапогах, его тут же расстреляли, остальных увели. Через некоторое время всех подняли, построили в колонну по 8 и повели. Был жаркий день 18 сентября 41года. Мы в плену. Что значит слово «плен» скорее всего, поймет тот, кто был в плену. Человек ничего не стоит. Чем больше убьешь, тем похвальнее, так внушал им Гитлер. Пленных никто не считает, на 10 тысяч меньше или на 50 тысяч, это не имеет значения, чем пленных живых меньше, тем лучше. Такой был у них принцип, и уничтожали их без всякой причины.

Какие длинные дороги из лагеря в лагерь по 30 км гнали фашисты изнуренных людей, измученных до крайности. Изголодавшиеся пленные получали раз в день «баланду», вода в которой плавали немного крупинок пшена, и то не всем попадало. Люди всей душой сочувствовали попавшим в эту беду, стояли на дорогах, держа в руках корки хлеба, картошки или чего другого, их гнали, не подпускали близко, но они прорывались и бросали в колонну эти крохи. Однажды проходили мимо села, из которого вперед вышло несколько женщин. Все они что-то держали, очевидно, съестное, и следили, нет ли кого из их села. Мы, видя стоящую со свертком женщину, рванулись к ней и облепили ее, вырывая у неё из рук корки хлеба. Немец из конвоя подбежал к этой голодной куче и штыком-кинжалом тыкал всех подряд. Мне удар попал ниже поясницы, пробил шинель и брюки. Кровь пошла из этого места, я зажал ее рукой и шел дальше.

По дороге на Кременчуг немцы особенно зверствовали, вся дорога была по обе стороны длиною 20-30 км, усеяна трупами наших солдат, и все убиты в голову разрывной пулей сзади. Лежали они в одном нижнем белье без сапог. Только немец застрелит одного, как к нему сразу подбегают пленные и срывают шинель и сапоги, так как многие были захвачены в летнем обмундировании, а наступали уже холода. Жестокое зрелище, но чувства, видя бесконечные убийства, притупляются. Видишь весь этот ужас поступков, сознаешь, что это в любой момент может быть с тобой, и безмолвно идешь под крики «шнель! шнель! раус! век!» и удары палкой, которая у каждого немца в руке кроме винтовки. Со мной рядом слева шел солдат, который на ходу нагнулся поднять что-то, как раздался выстрел из пистолета и пробил ему фашист кисть руки. Что теперь делать, ни у кого нет пакета, да никто и не обратил внимания, жаль, нечем помочь. Еле тянут ноги, голодные, без воды, отстанешь — и разрывная пуля в голову твоя.

Женщины, как они хотят нам помочь. Прямая пыльная дорога. Они уже ждут колонну, и вот, завидев ее, километровую, казалось бесконечную, они на дороге раскладывают куски тыквы. Пленные увидели это, стараются убыстрить шаг, за ними почти бегут задние, и тут начинается стрельба. Такой быстрый ход для многих не посильный и они, отставая, остаются тут с расколотыми черепами.

Урожай повсюду был не убран, огромные поля кормовых буряков и капусты попадались по дороге. Тут уж удержать никого нельзя. Колонна рассыпалась по краю поля, я, как и другие, вцепливаюсь руками в буряк, а он сидит глубоко, вырываешь с трудом, немцы бьют палками по головам, колют штыками и бежишь в колонну.

Проходили мы вдоль Днепра, повели нас на водопой к реке. Впереди вода вся как жижа, десятки тысяч ног пленных беспрерывно месили у берега воду, каждый хочет отойти глубже, чтобы напиться воды более чистой, а тут на построение. Немцы вбегают в воду, кричат: «шнель!», «раус!», хочу выйти на берег, то одна нога вязнет в муле, то другая. Два сильных удара по непокрытой голове палкой, я упал в воду, он еще раз ударил по спине, и удары посыпались на других. Голова закружилась, кровь от раны залила лоб, омыл я рану и, превозмогая боль, вклинился в колонну.

В одном из лагерей женщины бросали еду пленным через колючую проволоку. Я просил также, она бросила мне, и в тот же миг эту корку выхватил другой. Показывает косынку пустую, что у нее больше ничего нет. Я кричу: «дайте косынку!» Она бросила ее мне через проволоку, и я носил ее на голове, так как уже было холодно, а каску велели бросить.

Несколько лагерей прошел я этапом, но особенно жуткое впечатление произвел лагерь Кременчугский. В основном лагеря располагались на кирпичных заводах. В Кременчуг нас привели, когда уже темнело. Мы проходили мимо поля с капустой, ринулись туда, и мне удалось тоже ухватить одну капусту. По дороге я ел ее, чем немного подкрепился. Лагерь, вся его площадь, была в ямах и насыпях. Оказывается, что тысячи пленных, укрываясь от ветра и дождя со снегом, рыли себе ямы котелками, кружками, консервными банками, чем попало в рост человека, а выбрасываемая земля образовывала возвышенность, и так сотни этих ям. Был холодный ветер с дождем и снегом. Хожу я от ямы к яме и кричу: «Кто за капусту пустит в яму ночевать?» «А плащ-палатка есть?» «Нет» «То не надо!». И так всю ночь на ногах, на скользких насыпях ям. Утром дали баланду. Эта баланда была самая плохая. Какая-то черная смесь неизвестно из чего, не то из обуглившейся крупы, не то из сажи с грязью, съесть такое было не возможно, и погнали нас дальше 30км. За переход от лагеря к лагерю давался отдых один раз на 15 минут. Я шел уже босым, так как грязь размытых дорог утрудняла движение в сапогах, и носил сапоги в руках. По команде «отдых» кто мог, ложился на дороге, разбрасывая руки в стороны. Я лежу, подходит конвоир, увидел сапоги, взял и стал прикладывать к своим ботинкам. «Прощай сапоги!» сказал рядом лежащий солдат. Но они оказались малыми, и немец со злостью бросил их. Больше сапоги я не оставлял так беспечно, но и носить долго их не мог, так как ноги распухли и не влезали в сапоги.

Особо надо сказать о лагере «Хорол». Это был лагерь на территории кирпичного завода, широкая яма наполнена пленными, овчарки, все немцы и «переводчики», то есть наиболее сильные с белой повязкой на руке и палкой в другой, разделывались с нами, как хотели. Перегоняли как скот с места на место, все кишело, как в ульи.

В одном из лагерей, на сваях навеса для сушки кирпичей, устроились на ночлег несколько пленных. Остальные на земле в страшной тесноте, ноги одного лежат на ногах другого, все так переплетено, что встать или повернуться невозможно. К 6-ти часам утра пришли немцы и начали выгонять людей палками. Те, кто спал на сваях крыши, пытались спрыгнуть, а немцы стреляли их в этот момент. Поднялась паника, все бегут в разные стороны и тут, в этой страшной сутолоке, где все кричат, ищут своего товарища, потерял и я своего товарища Данчевского Володю. Кричали все, каждый звал своего, кричал и я, но всё перепутывалось в непонятный крик. И так, я один, и никого рядом знакомых. Построили всех и приказали убрать в одну кучу убитых. Целая гора только что еще живых лежали один на другом в разных позах, образуя страшную кучу. Нас гнали дальше.

Однажды в походе я заметил знакомую мне фигуру кинооператора Семененко. Он шел в шинели, через плечо с сумкой от противогаза. Я хотел его окликнуть, но боялся, не зная, что можно от него ожидать в такой обстановке, когда многих командиров, евреев и политруков выдавали немцам. Как-то раз, в каком-то лагере, недалеко от насоса, где качали пленные воду, и была очередь за глотками воды, я опять заметил Семененка в группе людей среднего возраста. Поняв, что спасения для меня нет, я решился и подошел к группе. «Семененко», сказал я тихо. Он обернулся: «Тартаковский! Откуда?» Я в ответ: «Не видать мне уж Киева». «Чего?! То, что еврей? Ни хуя не похоже! А то, что зовут Исаак, так и меня зовут Исаак. (Его мы звали Саня). Вы Новиков и всё. Это тоже корреспонденты», – указал он на стоящих рядом. «Слушайте меня: найдете зернышко, положите в карман, это час жизни». Это все, что я от него слыхал, опять команда, все перемешалось, и утерян друг, и опять я один.

В лагере в основном спим стоя. Идет дождь, все хотят войти в помещение – большой пустой цех, но как, нас ведь тысячи. Стоят у дверей, там полно, ночь, хочется сесть во что бы то ни стало. Те, кто у двери, кричат: «осади назад!», и вот несколько рядов, оттолкнув назад людей, постепенно садятся, и так человек триста сидят на земле, как вдруг задние начали напирать на сидящих и стоящие падают на сидящих и давят их. Я сидел, как вдруг сзади нажали, сидящие стараются встать, а их толкают и они падают на сидящих. «Людыну задушылы» – кричит один пожилой, глядя на меня, испускающего дух, так как ноги пленного лежали на моих, а меня согнули к земле грудью на его ноги и чувствую, что глаза вылезают из орбит и не могу произнести слова. Как-то раздвинулись немного, и я выкарабкался полуживой. А как-то было: сдают назад, а невдалеке столб телефонный, и меня оттесняют прямо к столбу, ни на сантиметр от давления со всех сторон не могу ни влево, ни вправо, и тут тебе, если ни случай – конец.

Направляемся в следующий лагерь, опять поход на 30 км. Конвой меняется, теперь уже есть и на лошадях верхом, они видят все. С боков конвоиры на велосипедах с винтовками. Велосипеды отдают везти кому-нибудь из пленных, когда плохая дорога. Пленный и так еле ноги тянет, а ему еще везти велосипед. Трудная дорога, все больше трупов солдат по обе стороны, почти все в нижнем белье, шинели и сапоги с них уже стянуты. Всё посматриваем на небо, так хочется, чтобы нас бомбили, чтобы разбежаться и удрать из этого безвыходного положения. За месяц в плену в дороге лишь два наших самолета со звездами пролетели невдалеке низко над нашей колонной. Как-то потянуло свободой, завистью к этим дорогим, от которых отделяет нас стена фашистской колючей проволоки. Так и пролетели, ничего не сделав.

Немцы все распускают слухи: «Москва капут», «Ленинград капут», «Тимошенко у немцев» и тому подобное. Нет основания не верить, что не так, видя их веселое, беззаботное настроение, мощную технику, самолеты, пролетающие на бомбежку по 30-40 штук, и наши бесконечные колонны пленных. Начинаешь верить, что помощи не будет. Полное отсутствие каких-либо слухов, что где-то идет еще борьба, что не все еще потеряно, приводило к унылому, покорному подчинению палке конвоиров и надсмотрщиков. Тишина. Нигде не слышно ни единого выстрела. Идем все дальше от линии фронта, уже сентябрь месяц, наступают холодные дни и ночи.

У каждого села люди. С тяжелой грустью и слезами смотрят на нашу колонну, всматриваются в лица, выкрикивают фамилии своих в надежде их увидеть. Женщина держит что-то за пазухой под ватником, увидев меня в косынке, быстро вынула шапку, я рванулся из ряда к ней, схватил шапку и скорее в другие ряды, чтобы не вырвали из рук. Это была старая, видавшая виды ушанка. Я одел ее, завязал под подбородком, чтобы не сорвали, а косынку одел на шею. Отныне косынку про себя называл «вошеулавливателем». Все пленные покрылись вшами. К концу дня я снимал с шеи косынку, и на ней бил вшей, каждый день не менее 300 штук. Вши на нас были даже на бровях. Очевидно, где голод там и вошь. Шинель снять и бить вшей невозможно, могут вырвать шинель, а тогда что? В тесной сутолоке один у другого снимают хлястики с шинели. Это тяжело переносится. Шинель распахивается, ветер гуляет под ней, а уже холодно.

Приближаемся к Кировограду, минуя город, ведут нас к какому-то селению и оттуда в лагерь. Этот лагерь имеет уже ворота, весь обнесен рядами колючей проволоки и стоят сторожевые вышки. Огромная необозримая площадь, наполненная людьми в шинелях, открылась перед нами. Провели нас коридором из стен колючей проволоки далеко вглубь и загнали в один из загонов. Это новоприбывшие. На нас смотрят из-за проволоки такие же как мы люди, лица у них безучастные, измученные, без намека на надежду. Тысячи людей, а тихо. Не о чем говорить, части перемешались, редко где 2-3 человека вместе.

Утром повели нас получать «баланду». Раздавали ее люди из сел, откуда привозили уже сваренную. Движется очередь за баландой. У меня есть небольшая консервная коробочка, досталась мне в пути с какой-то едой, которую удалось вырвать из рук женщины, когда она пыталась раздать пленным из того, что было у нее в кошелке. Подвигается очередь. Все жадно смотрят на черпак: иногда попадает гуща, иногда повернет черпаком и выливает в посудину почти одну воду. У многих нет ничего, снимают с головы пилотку и раздатчик наливает туда баланду. Тут надо выхлебать быстро, иначе протечет.

Страшно смотреть на площадь, где одни евреи. Вся она ограничена с четырех сторон колючей проволокой. Ужасает их вид. Впечатление, что это не люди, а какие-то безмолвные призраки, глаза, казалось, смотрят и ничего не видят. Все поголовно без сапог. Шинели обрезаны и из них намотаны на ноги по куску вместо обуви. Многие в кальсонах. Грязный плац из жижи земли, никто не сидит, негде. Получают они баланду после всех или в пилотку или просто в ладони и тут же выпивают, а немец ногой ударит по рукам снизу и заливается смехом, когда лицо пленного еврея в каше. Евреев на работу не берут, их работа очищать огромные корыта из длинных досок от испражнений пленных. Немцы, развлекаясь, ткут их лицами в вонючую жижу. Да, это конец. Да какой конец?! Не в бою, не среди товарищей по бою, не среди своей семьи, дорогих им людей, а среди зверей, и нет им ни жалости, ни пощады, ни свободы, а только смерть, которая останется безвестной для родных. Это уже не люди, которые жили, любили, работали, которых тоже любили и льют родные слезы. Это уже стадо, которое надо уничтожить, так велел Гитлер.

Уже дней 10 я нахожусь в лагере у Кировограда. Все время под открытым небом в дождливую со снегом погоду. Кое-кто, небольшая группка, пытаются разжечь огонек, многие тянутся к нему, чтобы чуть обогреться, но их отгоняют, будто они отберут часть тепла. Дружба среди пленных наблюдалась редко, так как все части перемешались, и товарищей по службе найти было невозможно.

Однажды, в очередной выгон утром за баландой, я, получив ее в консервную коробку, остановился около колючей проволоки, на которой висела для сушки лошадиная шкура. На ней оставались еще маленькие кусочки мяса, и я стал их отщипывать пальцами. Невдалеке от этой шкуры колючая проволока была поднята, очевидно, лазейка на площадь, посреди которой стоял небольшой одноэтажный дом. Это была заветная мечта каждого пленного. Там отпускали пленных оккупированных областей Украины. Туда мог попасть лишь украинец этих областей, но не русский или другой национальности. О евреях речи вообще не было. Громадное количество, сотни тысяч людей находились в плену, немцы тогда шли быстро вглубь нашей страны, считали, что война, как они говорили: «цвай, драй монат унд криг капут» (два, три месяца и войне конец), и решили отпустить часть украинцев по домам, чтобы они работали на пользу Германии.

Я стоял, ни жив, ни мертв перед этой лазейкой. Слева от меня располагалось место, где содержались евреи, и, глядя на них, видя какой меня ждет конец, решился и пролез под колючей проволокой. Люди, получив баланду, уже прошли, и для всех осталось это незаметным. Трудно описать мое состояние и что я думал в этот момент. Очевидно ничего, я был как бы в каком-то оцепенении, никакой мысли ни мозга, ни сердца. В таком состоянии подошел к одной из 2х групп человек по 60 и спросил на украинском языке: «Кого цэ видпускають?» «Винныцькых та жытомырськых», ответил мне один. В Виннице я был, там жил мой дядя (родной брат моего отца), я жил у него целый месяц и помнил улицу Свердлова №20. В Житомире я служил полтора года в 304 радио-разведывательном дивизионе, но ни одной улицы названия не помнил, так как, получая увольнительные, просто ходил по городу не интересовавшись названиями. Идти к другой группе я не решился и остался у этой, которая была винницкой. Все молчали, все волновались. Вокруг за проволокой со всех сторон жадно наблюдали пленные, мечтающие сюда попасть. Прошел час времени, ворота в проволоке открылись, и прошло несколько немцев, штатских и один в черном кителе и галифе в сапогах, и черной фуражке. Спустя время он вышел и велел строиться. Мы построились в один ряд, и он сказал: «тут повынни буть тилькы винныцьки та жытомырськи. Кацапы та инши выходь!» Никто не вышел. После чего нас завели в дом, велели снять головные уборы и выстроили в колонну по одному. Помещение это, видно, служило конторой: посреди стоял письменный стол, за ним сидел человек из украинской полиции, слева от него немец на стуле с палкой в руке. В это время в дверь ввалили двух евреев, которых обнаружили в колонне житомирских. Они выдавали себя за татар (так как у них тоже был обряд обрезания), но вызванный к месту татарин сразу разоблачил, и их ногами выбросили из комнаты. Снова украинец в черном предупредил нас: «якщо тут будуть нэ винныцькои области, кацапы та инши, то пыняйтэ на сэбэ». По команде «праворуч» я очутился лицом к лицу со смертью. Начав с головы шеренги почти каждому, по его мнению, подозрительному, он тыкал пальцем в лицо его и говорил: «Призвыще?», «Отче наш!», и тот выпаливал: «Отче наш, що еси на небеси, да будет воля твоя и т. д.». Убедившись, что это украинец, шел к следующему и опять: «Отче наш!» Я стоял почти двадцатым от головы шеренги. Мозг мой был так напряжен, что если бы меня спросил «Отче наш», я мог бы сказать первые две фразы. Но когда он дошел до меня и посмотрел своим жестоким, колющим взглядом, видно я показался ему настоящим украинцем, и через миг он обратился к следующему: «Призвыщэ? Отче наш!». Я был заросшим, два месяца не бритым, исхудалым до костей.

Нас повели к столу, где сидели полицай и немец. Я предстал перед ними, левая рука была у меня в кармане, и немец ударил по ней палкой. За столом сидящий резко спросил: «Область?» «Винныцька, – говорю, – мисто Винныця», ибо ничего о Винницкой области не знал, и добавил: «Свердлова 20». Записал и дал мне бумажку. Я осмотрел взором 5 столов, к какому из них подойти, почему-то подошел к более пожилому. Все они были штатские. Я еще ничего не соображал и не был готов к ответу. В своей жизни я никогда не придавал значения различию наций, всегда дружил с русскими, украинцами, евреями и не понимал разницы между русскими и украинцами, что могло привести к роковой ошибке. И когда он мне сразу задал вопрос: «Призвыще?» я, не подготовившись, сказал: «Ветров», не подозревая, что это русская фамилия. Он посмотрел на меня и…, ничего не сказав, записал на бумаге величиной в лист для пишущей машинки. «Имья по батькови?» – «Иван Васыльовыч», – «виросповидання?» – «православный» (так, как я слыхал от предыдущего), «мисце народження?» – Тут уж я сказал правду: – «Винныцька область, мисто Волочиськ, 1912 рик, 25 квитня народження», «фах?» — «художнык». Фамилию Ветров я взял у моего дяди Ветрова Виктора, жившего в Староконстантинове и женатого на родной сестре моего отца. Я много раз был у них, когда наша часть, автотранспортная бригада, после освобождения Западной Украины дислоцировалась в военном городке.

После заполнения листа «Свидотство про вызволення з полону» он спросил: «зайвый одяг е?» – говорю – «нэма, цэ всэ, що на мэни», после чего он дал мне этот лист. Нас вывели из помещения. Опять же выступил этот в черном и произнес угрожающую речь, что великая Германия освободила нас, и чтобы мы приступили после возвращения домой к работе на пользу Германии. Велел запеть, кто-то затянул: «Запрягайте хлопци кони», и мы подпели, после чего велели поднять листы и пропустили к воротам лагеря мимо пленных, которые стояли по обе стороны коридора из колючей проволоки. Ворота открыли, и мы вышли на дорогу по направлению к селу.