Детство, юность

Родился я в 1912 г. 25 апреля в местечке Волочиск, теперь Камянец-Подольской области, в семье очень бедной, в квартире полутемной с мебелью: стол, пара стульев, какой-то шкаф и две железные кровати на досках. По рассказам сестры, через четыре года нас двоих поселили к бабушке и дедушке, так как наша мама очень тяжело болела туберкулезом. Бабушка, дедушка и две их дочери, родные моей маме Белле, Соня и Энта, обе были не замужем. Помню эту нищенскую квартиру. При входе в дом, который был рядом с глубокой большой лужей, была так называемая лавка, где бабушка продавала керосин, соль, семечки и какие-то конфеты для детей. Не знаю, кто покупал, но я не помню не одного покупателя. Пройдя эту, так называемую лавку, попадали в комнату, кухню, где была печь, где бабушка варила и пекла хлеб для семьи. Следующая комната служила спальней, где размещались две дочери и я с сестрой Маней. Бабушка и дедушка (совершенно слепой), спали в кухне. Помню, как дедушка зажигал субботние свечи и молился. Помню, как я и сестра лежим на теплой печи, а бабушка вытягивает из печи пидпалки (попалки, так мы их называли), еще горячие, смазанные гусиным салом, и давала их нам. Это создавало теплый уют и не забывается. Помню, как мама держала меня на руках и по настольному зеркалу катала оловянных солдатиков сверху вниз, и мне это очень нравилось. Помню, как гуляли мы с мамой по улице Волочиска, не далеко от дома. Бабушка часто плакала, чего-то ласкала нас и была всегда в слезах. В комнате висела мандолина на стене, играла на ней тетя Энта, но чего-то перестала играть. Сестра Маня водила дедушку на квартиру к маме, и ничего мы не понимали. Маму отвезли в Киев на лечение. Это я узнал, когда повзрослел. Помню, как бабушка, Соня и Энта сидели на полу, плакали и причитали, головы были покрыты пеплом, дедушка молился над свечами. Мама умерла. Это было в июне 1917 года, мне было 5 лет, сестре Мане 7 лет, маме было всего 32 года.

Страшная беда взвалилась на нас. 17-й год, революция, разруха, ничего нет, голодны, папа не имеет работы, устроился приказчиком в каком-то маленьком магазине, бабушка старая, дедушка слепой, дочери не замужем, и нас корми. Чем? Что кушать? Откуда взять? А все хуже и хуже. Банды Петлюры, Махно, Тютюника и еще несколько, рыщут по Украине, грабят, убивают евреев, комсомольцев и коммунистов. Невыносимые условия заставляют папу ехать в Киев, и устроится на работу. Специальности у отца не было, но был грамотный и начитанный. Работает то рабочим, то у частника приказчиком, на любой работе, только бы нам достать какую-нибуть еду. Снимает квартиры за гроши такие, что разве можно держать свиней или собак. Темные, сырые, пристройки, всегда без электрической лампочки, вечером лишь самодельный фитилек лампадки, в лучшем случае керосиновая лампа с узеньким гнотом: зажигали вечером и никогда на большой гнотик (лента плетеная, по которой идет керосин). Переезжаем с места на место, везде плохо и плохо. Не помню, чем мы питались, не помню, чтобы когда-нибудь в течение нескольких лет был хоть раз в бане или умывал лицо. Помню только вшей и клопов, которые достаточно выпили с нас кровь. О маме вслух никогда не вспоминали и никогда не расспрашивали папу, это горе мы несли всю жизнь в себе. Были у меня с сестрой три мачехи, с которыми отец объединялся, все они были бедные и имели своих детей, всегда споры из-за того, что мачеха своим детям дает больше, а нам меньше кушать, и на этой почве расходились. Жили мы только на Подоле по улице Хоревой, Волошской, Щековитской, Ярославской №1 (около Житнего базара на втором этаже, в притык к горе у помойной ямы, темной и днем, так как впереди был коридор крытый, который не пропускал дневной свет в крошечное окно. Перед окном, внизу дворовая уборная, вонь поднималась к нашему окну. Дом был частным, хозяйка не давала нам электричества, жили и спали в одной комнате 12 метров кв. с керосиновой лампой, а я уже учился в киноинституте, и не было где делать уроки, готовили еду на примусе на пороге у входа в комнату. Тяжело вспоминать и современному человеку невозможно себе это представить и понять. Еще жили на Борисоглебской и Братской. Очень тяжело было на Борисоглебской 16. Жили мы тогда в глубоком подвале, во дворе дома с левой стороны. Туда вела лестница, и маленькая площадка внизу входа делила на две комнаты: влево и вправо. Влево жили мы (папа, Маня и я), справа тоже наши родственники: Моисей — Дудик, такое было его прозвище, Миша и их мама. Моисея прозвали Дудик, так как он был глухонемой. Этот подвал был темный, одно окно было ниже уровня тротуара, мы видели лишь ноги проходящих людей. Естественно, света электрического не было. Стены были насквозь мокрыми. В комнате была круглая чугунка с выходом трубы во двор, дров не было, топили каменным углем. Папа растапливал грубку (чугунку) и закрывал ее утром, уходя на работу. Работал он тогда в Шато, так называлось место, где теперь Мариинский парк, иногда приносил горшочек с красными цветами. Мы были представлены сами себе, бегали по двору, зимой часто сидели дома, так как не было обуви. Дрова заготавливал я. Это было не далеко от Днепра, там разгружали дрова и оставались кривые «плахи», которые дворовые дети и я таскали в свою «квартиру», где я раскалывал их топором на щепки. Я был страшно застенчивый, я никогда ни о чем не спрашивал и на этом много терял, очень интересовался всем, особенно чтобы пилить, рубать, что-то мастерить. В трудных для меня вопросах по технике или в чем-либо я ни к кому не обращался и таким я оставался навсегда. Эта черта, как я сейчас понимаю, это признак своей ущербности, постоянной бедности, отсутствия матери и, фактически, видевшего отца только утром и вечером уставшего от работы. Мне никогда не просачивалась мысль, почему люди есть богатые, а почему бедные, почему на двор выбегает Бумка Беспрозванный с куском хлеба белого с маслом, а я с куском черного, посыпанного лишь сахарным песком. Почему он ходит (в период нэпа) в клетчатых глаженых брюках, узких к низу и коротких, а я черт знает в чем, так как названия этой одежде не было. Несмотря на все это я был добрым, как и сестра, и страшно жалостливым. Лет в 10-12 я все время во дворе возился с бездомными собаками, от них заболел глистами, ведь, как уже рассказывал, никогда не мыл руки перед едой и не соблюдал гигиены. Любил ходить на птичий базар. Я купил двух кроликов и держал их дома, кроме того, всегда были у нас котенок и кошка. До сих пор помню, как умер в корзинке кролик, где он спал, я страшно переживал и похоронил его как родного. Помню, как с двумя товарищами ходил к Днепру, недалеко от Борисоглебской, и на пути сидела группа воробьев, что-то клевала, я с дуру, поднял небольшой камешек и бросил в эту кучу, и когда воробьи рассыпались, на месте остался один трепещущий воробей. Как я его не гладил, не утирал слезы… Мы его похоронили в земле и поставили из ветки крестик.

В годы моей юности и детства, то есть в 20-х годах, были довольно снежные зимы. Мостовые и тротуары не убирались, автомобили на Подоле не встречались, только сани с лошадьми. От следов лошадей образовывались углубления в виде лестницы лежачей, бугор и углубление (лошади всегда попадали копытами в одни места). Одни сани застряли с непосильным грузом, и лошади никак не могли их сдвинуть с места. Хозяин хлестал их беспощадно, люди стояли и смотрели, как две лошади из всех сил старались сдвинуть сани, смотреть было страшно, лошади вздыбливались от каждого удара кнутом. Видя, что не помогает, хозяин обратной стороной кнута бил в ноздри несчастных лошадей. Кровь лилась из ноздрей, люди стояли и смотрели, я, обливаясь слезами, ушел от этой страшной картины. Уже сколько лет прошло, а это помню, как сегодня.

Учился я в студии живописи и прикладных искусств художника Боровского по улице Львовской 16. Мне было 13 лет. Я жил на Подоле и шел по Вознесенскому спуску наверх через Житний базар. По дороге на базаре собрались люди и смотрели на представление цыган с медведем на кольце в носу. Сцена была тяжелая. Это дергание цепи с кольцом в носу заставлявшим медведя выполнять требования цыгана были ужасны. Но наиболее ужасное было видеть мальчика лет 12-ти, который передвигался на руках по земле, а ноги его как-то назад закручены за спину и ступни на плечах у лица. Я много раз слышал, что цыгане крадут малюток и держат их пеленатыми в самых необычных положениях, и они с возрастом остаются такими навсегда. Этого ужаса издевательства для вызова у зрителей жалости, чтобы бросали им деньги, смотреть было невозможно. Этого, видно, не забуду до смерти.

Моя учеба в школе

Я жил на Подоле по улице Хоревая 39, с сестрой Маней и Папой (Иосиф Григорьевич Тартаковский) на 2-м этаже. Комната была не плохая, в окно попадали лучи солнца, и был электрический свет, одна лампочка 16 ватт, угольная, но все же электричество. Время было тяжелое, это 18-19 годы, революция и Гражданская война. Помню петлюровцев, гайдамаков на лошадях, поляков, смотрел на них со страхом и детским интересом. Что все это означало — я не понимал. Помню, что с приходом не то поляков, не то немцев, папа отводил меня с сестрой к соседям-украинцам, чтобы мы были у них как бы дети их. Были голодные, не ухоженные, одеты в тряпье и без ботинок, в холодную погоду и зиму не выходили на улицу. Отец где-то работал чернорабочим и выстаивал очереди за фунтом горохового хлеба, который мы съедали сразу. Помню очень хорошо, как я просил папу купить мне трехколесный велосипед, буквально не давал ему покоя, и только увижу папу, сразу же кричу « лисопед, лисопед, лисопед!». Но так я «лисопеда» не имел, не было денег. Деньги были «керенки», все ценилось миллионами, даже спички или кусок хлеба.

Наконец мне исполнилось 7 лет, и меня папа определил в 5-ю трудовую школу по улице Хоревой, первый год она называлась Киевская общественная гимназия — «КОГ» — такие буквы были на гербе моей фуражки. Мне из старой солдатской шинели, которую папа купил на толкучке, пошили пальто. Помню, папа отводил меня в школу, и зимний день, когда мне было особенно больно рукам, так замерзали пальцы, рукавиц у меня не было, мне долго растирали ладони и старались разогреть.

Учился я плохо. Воспоминаний о каких-либо успехах у меня не осталось. Я сидел на второй парте, впереди меня на первой парте сидели отличники Пупко и Оршанский, евреи. Большинство учеников в школе были евреи. Мой сосед по парте был Левитан, который так же ничего не знал, как и я. Он вел себя во время уроков плохо, и все смотрел в левую сторону, где сидели девочки, показывая разные непристойные шутки. Уже заранее зная, что я ничего не знаю, учителя меня почти не вызывали к доске. Помню однажды, меня к доске вызвал учитель по арифметике. Я записал на доске его задачу и стоял перед всем классом, краснея до ушей. Я никогда не делал уроки. Папа мой был очень грамотный, но помочь мне в уроках не мог из-за вечной занятости. Сестра училась в другой школе и довольно успешно. У нас в школе было занятие — ручной труд. Обучали переплетному делу, переплетать книги первым и вторым способом. Тут меня хвалили. Однажды дали задание сплести из бумаги коврик разноцветных полосок, и у меня получилось очень хорошо, принес его домой, и вложили в семейный альбом. Я этому не придавал никого значения, это по рассказам сестры. Я был неопрятный, неухоженный, но по фотографиям видно, что был симпатичным и с прекрасной вьющейся шевелюрой. Как-то зашла Александра Германовна, наша классная дама и посреди урока, увидев меня, подошла и сказала «а ну, иди сюда, симпатичная обезьянка, я заплету тебе косичку». Я покраснел страшно, но она все же, наклоняясь ко мне, стала заплетать мне волосы. Это я очень хорошо помню, так как мне казалось, что надо мной все смеялись. Не знаю почему, меня любила учительница по истории (к сожалению, не помню фамилию). Однажды, что-то спросив меня на уроке, сказала «ты будешь художником». Не знаю, что она заметила во мне, но предсказала. Зная, что моя мама умерла, а отец мечется, чтобы как-нибудь прокормить своих двух детей, на мои успехи не обращали внимания и переводили из класса в класс. Так я и закончил семилетку. У нас в школе был учитель по рисованию Григорий Федорович, украинец с усами, растущими вниз. Он составил группу из учеников и давал им уроки по рисованию, а в воскресенье мы приходили к нему домой, и он выводил нас на пленер рисовать натуру.